Первое ощущение — слишком много плоти. Кости, мясо, сухожилия, в переизбытке выставленные напоказ в бродячем анатомическом театре. Три диска, 54 песни, большей частью новые, что-то чужое (Ramones, Дэниел Джонстон, Курт Вайль etc.), что-то переделанное, что-то недоделанное, где-то полновесные песни, где-то обыкновенная меморабилия для понимающих с полузвука. Практически во всякой вещи сквозит горькая улыбка часто хвалимого человека.
«Драчуны, горланы и ублюдки» — три разные по жанру пластинки. Первый диск посвящен неочищенному биндюжному блюзу, второй — вальсам и танго у барной стойки, кельтским балладам и всем тем вещам, на которые невозможно не вестись в силу отчаянной инерции. Третий — это шипящий джаз, сказки, скороговорки, гортанный «стомп» и так называемый bar talk в режиме шумового авангарда. Три этих альбома — коллективный автопортрет Тома Уэйтса, портрет подробный, но не слишком вдохновенный.
Я сейчас произнесу крамольную (учитывая мессианский статус Т.У. средь русской публики) вещь, но, по-моему, на первом диске Уэйтсу несколько изменяет талант, на втором — вкус, а на третьем — разум. Первый альбом шумлив и энергичен, но энергия какая-то искусственная, больше похожая на заезженный фокус (или, принимая во внимание достаточно экстремальную природу музицирования, скорее на смертельный номер). Второй — наиболее расхожий по звуку и настроению — напоминает скорее самопародию. Все эти привычные искушения пилой, маримбой и другими инструментами, ответственными за тему притворства, становятся уже откровенно невыносимы — все эмоции, доступные этим песням, задержались на уровне возгласа «Какие люди!». Диск №3 отдает совсем какой-то затхлой и безумной театральщиной (за исключением «What Keeps Mankind Alive»).
Том Уэйтс с его хриплой харизмой всегда понимал песню как представление — на альбомах-памятниках вроде «Frank’s Wild Years» или «Rain Dogs» звук выстраивался по законам, присущим скорее перформансу, щипок струны был равносилен красивому жесту, а игра на перкуссии напоминала танец марионеток. Звук, гениально срежиссированный Уэйтсом и его музыкантами, играл и выставлялся, то драматизируя ситуацию, то выводя все в комическом свете. С годами Уэйтс мрачнел, чуднел, важнел, однако ведущей своей способности — в любых скрипучих половицах уметь разглядеть сценические подмостки, всякую запечную заумь мочь выдать за мрачное шоу с диджеем или кем еще — он не лишился. Это мастерство быть хмырем и фанфароном, самогонщиком и сомелье в одном лице слегка роднит его с нашим Мамоновым.
Так вот: на «Orphans», как мне показалось, Уэйтс впервые выпустил из рук нити кукловода. Такое ощущение, что он впервые впустил слушателя на репетицию, сдал ему своих кукол без одежды, а себя самого — без какого-то внутреннего суфлера, который подсказывал ему, как в одночасье стать истерически достоверным и напыщенно таинственным. Публичное обнажение Уэйтсом собственных чудодейственных приемов напоминает экскурсию по какой-нибудь шотландской винокурне — что за тоска следить за всеми этими змеевиками и глазеть на бочки! Такие экскурсии еще по обыкновению продолжаются очень долго (вот и уэйтсовский тройник, кажется, не кончится никогда). В рамках нехитрой аналогии я бы еще добавил, что явно предпочитаю Уэйтса в чопорных и уединенных литровых бутылках — хотя бы на манер давешних «Blood Money» или «Real Gone». А «Orphans» — это скорее дегустация, это не то.
Бэлла Акова
